...Ирад родил Мехиаеля; Мехиаель родил Мафусала; Мафусал родил Ламеха.
И т.д.
Нелепость смысловая, лексическая, неЛЕПОЕ, ненужное знание для всех остальных народов, к кому Ирад с Ламехом не имеют никакого отношения.
Лев Толстой показал эту вопиющую нелепость в "Анне Карениной", где маленького ребенка, лишенного матери, заставляют зубрить эту чушь, калеча человеческую личность с раннего возраста. Про эту страшную работу с детскими душами он написал также в своем "Ответе Синоду".
Привожу главу из любимого мною романа:
XXVII
После учителя был урок отца. Пока отец не приходил, Сережа сел к столу,
играя ножичком, и стал думать. В числе любимых занятий Сережи было
отыскивание своей матери во время гулянья. Он не верил в смерть вообще и в
особенности в ее смерть, несмотря на то, что Лидия Ивановна сказала ему и
отец подтвердил это, и потому и после того, как ему сказали, что она умерла,
он во время гулянья отыскивал ее. Всякая женщина полная, грациозная, с
темными волосами, была его мать. При виде такой женщины в душе его
поднималось чувство нежности, такое, что он задыхался, и слезы выступали на
глаза. И он вот-вот ждал, что она подойдет к нему, поднимет вуаль. Все лицо
ее будет видно, она улыбнется, обнимет его, он услышит ее запах, почувствует
нежность ее руки и заплачет счастливо, как он раз вечером лег ей в ноги и
она щекотала его, а он хохотал и кусал ее белую с кольцами руку. Потом,
когда он узнал случайно от няни, что мать его не умерла, и отец с Лидией
Ивановной объяснили ему, что она умерла для него, потому что она нехорошая
(чему он уже никак не мог верить, потому что любил ее), он точно так же
отыскивал и ждал ее. Нынче в Летнем саду была одна дама в лиловом вуале, за
которой он с замиранием сердца, ожидая, что это она, следил, в то время как
она подходила к ним по дорожке. Дама эта не дошла до них и куда-то скрылась.
Нынче сильнее, чем когда-нибудь, Сережа чувствовал приливы любви к ней и
теперь, забывшись, ожидая отца, изрезал весь край стола ножичком, блестящими
глазами глядя пред собой и думая о ней.
- Папа идет! - развлек его Василий Лукич.
Сережа вскочил, подошел к отцу и, поцеловав его руку, поглядел на него
внимательно, отыскивая признаков радости в получении Александра Невского.
- Ты гулял хорошо? - сказал Алексей Александрович, садясь на свое
кресло, придвигая к себе книгу Ветхого завета и открывая ее. Несмотря на то,
что Алексей Александрович не раз говорил Сереже, что всякий христианин
должен твердо знать священную историю, он сам в Ветхом завете часто
справлялся с книгой, и Сережа заметил это.
- Да, очень весело было, папа, - сказал Сережа, садясь боком на стуле и
качая его, что было запрещено. - Я видел Наденьку (Наденька была
воспитывавшаяся у Лидии Ивановны ее племянница). Она мне сказала, что вам
дали звезду новую. Вы рады, папа?
- Во-первых, не качайся, пожалуйста, - сказал Алексей Александрович. -
А во-вторых, дорога не награда, а труд. И я желал бы, чтобы ты понимал это.
Вот если ты будешь трудиться, учиться для того, чтобы получить награду, то
труд тебе покажется тяжел; но когда ты трудишься, - говорил Алексей
Александрович, вспоминая, как он поддерживал себя сознанием долга при
скучном труде нынешнего утра, состоявшем в подписании ста восемнадцати
бумаг, - любя труд, ты в нем найдешь для себя награду.
Блестящие нежностью и весельем глаза Сережи потухли и опустились под
взглядом отца. Это был тот самый давно знакомый тон, с которым отец всегда
относился к нему и к которому Сережа научился уже подделываться. Отец всегда
говорил с ним - так чувствовал Сережа, - как будто он обращался к какому-то
воображаемому им мальчику, одному из таких, какие бывают в книжках, но
совсем не похожему на Сережу.
И Сережа всегда с отцом старался притвориться этим самым книжным
мальчиком.
- Ты понимаешь это, я надеюсь? - сказал отец.
- Да, папа, - отвечал Сережа, притворяясь воображаемым мальчиком.
Урок состоял в выучиванье наизусть нескольких стихов из Евангелия и
повторении начала Ветхого завета. Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно,
но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая
загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одного стиха на
одинаковом слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича
было очевидно, что он не понимал того, что говорил, и это раздражило его.
Он нахмурился и начал объяснять то, что Сережа уже много раз слышал и
никогда не мог запомнить, потому что слишком ясно понимал - вроде того, что
"вдруг" есть обстоятельство образа действия. Сережа испуганным взглядом
смотрел на отца и думал только об одном: заставит или нет отец повторить то,
что он сказал, как это иногда бывало. И эта мысль так пугала Сережу, что он
уже ничего не понимал. Но отец не заставил повторить и перешел к уроку из
Ветхого завета. Сережа рассказал хорошо самые события, но, когда надо было
отвечать на вопросы о том, что прообразовали некоторые события, он ничего не
знал, несмотря на то, что был уже наказан за этот урок. Место же, где он уже
ничего не мог сказать и мялся, и резал стол, и качался на стуле, было то,
где ему надо было сказать о допотопных патриархах. Из них он никого не знал,
кроме Еноха, взятого живым на небо. Прежде он помнил имена, но теперь забыл
совсем, в особенности потому, что Енох был любимое его лицо изо всего
Ветхого завета, и ко взятию Еноха живым на небо в голове его привязывался
целый длинный ход мысли, которому он и предался теперь, остановившимися
глазами глядя на цепочку часов отца и до половины застегнутую пуговицу
жилета.
В смерть, про которую ему так часто говорили, Сережа не верил
совершенно. Он не верил в то, что любимые им люди могут умереть, и в особен-
ности в то, что он сам умрет. Это было для него совершенно невозможно и
непонятно. Но ему говорили, что все умрут; он спрашивал даже людей, которым
верил, и те подтверждали это; няня тоже говорила, хотя и неохотно. Но Енох
не умер, стало быть не все умирают. "И почему же и всякий не может так же
заслужить пред богом и быть взят живым на небо?" - думал Сережа. Дурные, то
есть те, которых Сережа не любил, - те могли умереть, но хорошие все могут
быть как Енох.
- Ну, так какие же патриархи?
- Енох, Енос.
- Да уж это ты говорил. Дурно, Сережа, очень дурно. Если ты не
стараешься узнать того, что нужнее всего для христианина, - сказал отец,
вставая, - то что же может занимать тебя? Я недоволен тобой, и Петр Игнатьич
(это был главный педагог) недоволен тобой... Я должен наказать тебя.
Отец и педагог были оба недовольны Сережей, и действительно он учился
очень дурно. Но никак нельзя было сказать, чтоб он был неспособный мальчик.
Напротив, он был много способнее тех мальчиков, которых педагог ставил в
пример Сереже. С точки зрения отца, он не хотел учиться тому, чему его
учили. В сущности же он не мог этому учиться. Он не мог потому, что в душе
его были требования, более для него обязательные, чем те, которые заявляли
отец и педагог. Эти требования были в противоречии, и он прямо боролся с
своими воспитателями.
Ему было девять лет, он был ребенок; но душу свою он знал, она была
дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не
пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а
душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни,
у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и
педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом
месте.
Отец наказал Сережу, не пустив его к Наденьке, племяннице Лидии
Ивановны; но это наказание оказалось к счастию для Сережи. Василий Лукич был
в духе и показал ему, как делать ветряные мельницы. Целый вечер прошел за
работой и мечтами о том, как можно сделать такую мельницу, чтобы на ней
вертеться: схватиться руками за крылья или привязать себя - и вертеться. О
матери Сережа не думал весь вечер, но, уложившись в постель, он вдруг
вспомнил о ней и помолился своими словами о том, чтобы мать его завтра, к
его рождению, перестала скрываться и пришла к нему.
- Василий Лукич, знаете, о чем я лишнее, не в счет, помолился?
- Чтоб учиться лучше?
- Нет.
- Игрушки?
- Нет. Не угадаете. Отличное, но секрет! Когда сбудется, я вам скажу.
Не угадали?
- Нет, я не угадаю. Вы скажите, - сказал Василий Лукич, улыбаясь, что с
ним редко бывало. - Ну, ложитесь, я тушу свечку.
- А мне без свечки виднее то, что я вижу и о чем я молился. Вот чуть
было не сказал секрет! - весело засмеявшись, сказал Сережа.
Когда унесли свечу, Сережа слышал и чувствовал свою мать. Она стояла
над ним и ласкала его любовным взглядом. Но явились мельницы, ножик, все
смешалось, и он заснул.
