А теперь вот как об этом говорит Колин Уилсон в книге «Паразиты сознания»:
«У меня есть одна теория, которую я здесь изложу полноты ради. Я подозреваю, что во Вселенной множество разумных рас, подобных нам, которые стремятся к совершенствованию. На ранних стадиях эволюции каждая раса в зна¬чительной мере поглощена преодолением внешних условий, защитой от врагов, добыванием пищи. Но рано или поздно наступает время, когда она минует эту стадию и может обратить свое внимание внутрь себя, к радостям самосознания. «Мой разум — мое царство», — писал сэр Эдвард Дайер. А когда человек осознает, что его разум — в самом буквальном смысле царство, огромная неисследованная страна, это означает, что он перешел грань, отделяющую животное от бога.
Так вот, я полагаю, что вампиры сознания специально отыскивают расы, которые вот-вот достигнут этой ступени эволюции, и паразитируют на них, пока их не уничтожат. Вампиры не имеют намерения обязательно их уничтожать — потому что, как только это происходит, им приходится искать других хозяев. Они стремятся лишь как можно дольше паразитировать на гигантских источниках энергии, порождаемой эволюционной борьбой за существование. Поэтому их главная цель — не дать человеку обнаружить внутри себя эти миры, стараться, чтобы его внимание было обращено вовне. Я думаю, не может быть никакого сомнения в том, что войны XX века были сознательной уловкой вампиров.»
……далее момент борьбы Человека с паразитами Сознания – Осознанной борьбы:
«А теперь паразиты, спустившись на дно моей личности, принялись подрывать сами ее основы — яснее выразиться я не могу. Не то чтобы они в буквальном смысле слова начали вытаскивать из дна все эти якоря, — нет, это превышало их силы. Однако они оказались способны сотрясать якорную цепь, и я внезапно ощутил неуверенность в себе на таком уровне, который без всяких колебаний принимал как данное. Передо мной вдруг возник вопрос — а кто я такой, в самом глубоком смысле этого слова?
Подобно смелому мыслителю, который отвергает патриотизм и религию, я отверг все обычные обстоятельства, которые определили мою индивидуальность: случайность моего рождения в данном месте и в данное время, случайность появления на свет в виде человека, а не собаки или рыбы, случайность, наделившую меня могучим инстинктом жизни. Отбросив все эти случайности, я превратился в голый клочок чистого сознания, противопоставляющий себя всей Вселенной. Но тут я понял, что это так называемое «чистое сознание» так же произвольно и случайно, как и мое имя. Противопоставлять себя Вселенной оно в состоянии лишь путем навешивания на нее ярлыков. Как может существовать «чистое сознание», если я воспринимаю вот этот предмет как книгу, а вон тот - как стол? Моими глазами видит Вселенную все та же крохотная человеческая индивидуальность, и стоило мне попытаться выйти за ее пределы, как все превращалось в пустоту.
Все это были отнюдь не праздные размышления. Я с боем пробивался вглубь, чтобы достигнуть какой-то твердой почвы, на которую мог бы опереться в борьбе с паразитами. А у них хватило хитрости показать мне, что я стою над бездной. Я внезапно осознал, что мы принимаем как данное пространство и время, хотя смерть выводит нас за их пределы. Мне стало ясно: то. что мы называем «существованием», означает существование в пространстве и времени, а эта Вселенная пространства и времени вовсе не абсолютна. Все на свете внезапно обернулось нелепостью, и впервые что-то внутри меня дрогнуло от жуткого ощущения слабости и неуверенности. Все, что я в этой Вселенной принимал как данное, теперь, очевидно, подлежало сомнению, все могло оказаться иллюзией. Как мыслителя меня завела в ловушку прежняя романтическая привычка — считать, что злоключения тела ничем не грозят духу, что тело — нечто тривиальное и частное, а дух — нечто универсальное и всеобщее. При таком подходе сознание, естественно, выступает в роли вечного, неподвластного страху наблюдателя. Но теперь я с полной ясностью почувствовал, что если произвольна сама Вселенная, то и мое сознание столь же случайно и уязвимо, как мое тело. В такие моменты невольно вспоминаешь пережитые периоды забытья и бреда, когда сознание представляется даже более уязвимым» чем тело, и закрадывается мысль, что дух спасает от распада лишь стойкость тела.
Вот такая бездна внезапно разверзлась у меня под ногами. Я даже не испытал страха — это была бы слишком человеческая реакция. На самом деле я словно соприкоснулся с ледяной действительностью, где все человеческое кажется пустым маскарадом, где маскарадом представляется сама жизнь. Эта действительность нанесла удар в самое сердце моего существования, в такое место, которое я считал неприкосновенным. Я чувствовал себя в положении короля, который всю жизнь отдавал приказы, выполнявшиеся беспрекословно, и вдруг попал в руки варваров, которые собираются распороть ему живот мечом. Эта ужасающая действительность мгновенно свела к нулю все, чем я был, превратила все в иллюзию. В тот момент мне было совершенно неважно, победят паразиты или нет. Вся моя сила, все мужество покинули меня. Я был как корабль, налетевший на скалу и впервые осознавший, что ему может грозить гибель. Паразиты больше не шли в атаку. Они наблюдали за мной, как наблюдали бы за судорогами животного, получившего смертельную дозу яда. Я попытался собраться с силами, чтобы приготовиться противостоять им, но чувствовал себя парализованным, бессильным. Все лишилось смысла. Сила моего духа обернулась против меня. Прежде мое сознание лишь бегло и слабо отражало жизнь, теперь же оно немигающим взором созерцало пустоту.
Они допустили ошибку, что не напали на меня в тот момент. Я был бы побежден, потому что почти совсем лишился сил и не имел времени их восстановить. Вот так они убили Карела Вейсмана — теперь я знал это точно. При виде этой лишенной всякого смысла пустоты невольно рождается мысль, что даже смерть не может быть хуже. Человек чувствует, что жить — значит всего лишь цепляться за свое жалкое тело с его иллюзиями. Он видит свое тело, как видят Землю из космоса, с той разницей, что понимает при этом — возвращаться туда ему незачем.
Да, им надо было бы напасть на меня тогда. Может быть, смерть Карела убедила их, что я умру точно так же, от собственной руки. Но у меня такого искушения не появилось: мое сознание не испытывало невротического давления, которое заставило бы яленя мечтать об избавлении. Только нервная женщина падает в обморок, когда на нее кто-то набрасывается; женщина, сильная духом, понимает, что это не спасение.
И тут у меня появилась мысль, которая помогла мне изменить ход событий. Она состояла в том, что если эти существа сознательно вызвали у меня ощущение полной бессмысленности бытия — значит, они должны в каком-то смысле существовать отдельно от него, по ту его сторону. Как только эта мысль мелькнула у меня в голове, силы начали ко мне возвращаться. Теперь я видел, что паразиты намеренно довели меня до такого состояния — как охотники на черепах переворачивают их брюхом вверх: они понимали, что именно с этой стороны человек уязвимее всего.
Но если так, то, значит, они и сами знают, что это ощущение пустоты есть иллюзия. Мой дух сопротивлялся ей, как мог, но он оказался на ложном пути. Взрослому очень легко запугать ребенка, воспользовавшись его незнанием. Он может, например, довести его до безумия, начинив его мозг страшными историями — вроде рассказов про Дракулу и Франкенштейна, — а потом показать ему Бухенвальд и Бельзен, чтобы доказать, что на самом деле мир еще страшнее. В каком-то смысле это так и есть, однако только взрослому под силу разгадать уловку и понять, что ужасы Бельзена и Бухенвальда не обязательно присущи природе вещей, что их можно победить силой человеческой порядочности. А что если эти существа точно так же пользуются моим незнанием? Мне представлялось, что я мыслю логично — что нам позволяют продолжать жить лишь подпорки, которые оказались иллюзиями. Но ведь ребенок может разувериться в непогрешимости своих родителей, не перестав их любить. Другими словами, даже когда иллюзии исчезают, все равно остается действительность, достойная любви. Не может ли быть так, что эта жуткая агония — или, точнее, жуткое отсутствие агонии, это ощущение беспредельного холода действительности — не опаснее боли, которую испытывает ребенок при падении?
Я изо всех сил уцепился за эту возможность. Потом мне пришла в голову еще одна мысль, которая тоже меня немного успокоила. Я сообразил, что» созерцая эту чуждую о Вселенную » и сознавая ее произвольность и абсурдность, совершаю самую древнюю из человеческих ошибок — считаю, что слово «Вселенная» означает Вселенную, которая вне меня, Но ведь я уже знал, что сознание само по себе — Вселенная!
Первую ошибку они допустили, не напав на меня, когда я был растерян и обессилен. Теперь они допустили следующую, еще большую. Увидев, что я каким-то образом прихожу в себя, они пошли в ре¬шительное наступление.
Сначала меня охватила паника. Я знал, что у меня не хватит сил отбить это наступление. Тот взгляд, брошенный мной в бездну, лишил меня мужества, и теперь оно лишь со временем могло ко мне вернуться.
Но в этот момент меня осенило. Я увидел, что следует из моих рассуждений о ребенке. Ребенка можно запугать, пользуясь его незнанием, только потому, что он недооценивает свои силы. Он не понимает, что в потенции он взрослый — может быть, ученый, поэт или вождь.
Я мгновенно понял, что и со мной, возможно, происходит то же самое. И тут я вспомнил рассказ Карела о его первом сражении с паразитами — о том, как против них поднялись его самые глубинные жизненные силы. Может быть, существу¬ют еще более глубокие уровни духа, чем те, где я до сих пор черпал свою энергию? И мне припомнилось ощущение, нередко посещавшее меня за последние несколько месяцев: что нас преследует какое-то везение, то, что я назвал «богом археологов», — некая благодатная сила, чья цель состоит в том, чтобы оберегать жизнь.
Верующий, несомненно, отождествил бы такую силу с Богом. Для меня это не имело значения. Я просто вдруг понял, что могу обрести неожиданного союзника. И как только у меня мелькнула эта мысль, я словно услышал трубные звуки армии, идущей ко мне на помощь. Меня охватило воодушевление, какого я еще никогда не испытывал. Это чувство облегчения и торжества невозможно выразить никаким обычным способом; плакать, смеяться, кричать от восторга здесь было бы так же нелепо, как пытаться вычерпать море наперстком. Едва появившись, это чувство распространялось вширь, как атомный взрыв. Еще немного, и оно внушило бы мне больший страх, чем сами паразиты. И в то же время я знал, что эта мощь вызвана к жизни мной самим, она — не какая-то «третья сила», лежащая вне меня и вне паразитов, а некая исходящая из меня самого могучая, но пассивная благодать, нечто такое, что не способно действовать самостоятельно, но к чему можно прибегнуть.
Я преодолел страх и схватился за эту силу. Стиснув зубы, я своей волей направил ее против паразитов. К моему удивлению, она оказалась мне послушна. Я обратил против паразитов всю ее мощь, ослепленный и опьяненный, испытывая ощущения, которые мне даже не снились, и чувствуя, что не в состоянии даже приблизиться к их пониманию. Все слова, мысли, представления, какие я знал, завертелись, как сухие листья, подхваченные могучим ураганом.»
"У меня есть и еще одна теория, которая выглядит настолько необычной, что я с трудом решаюсь о ней говорить. Она состоит в том, что вампиры сознания, сами того не зная, представляют собой орудие некоей высшей силы. Они, конечно, вполне могут уничтожить любую расу, которая станет для них донором. Но если по какой-то случайности такая раса осознает опасность, результат неминуемо будет полностью противоположен их намерениям. Одно из главных препятствий на пути эволюции человечества —равнодушие и невежество, склонность человека плыть по течению, не задумываясь о завтрашнем дне. В определенном смысле слова это, быть может, гораздо большая угроза — или, по меньшей мере, помеха — для эволюции, чем сами вампиры. Стоит разумной расе узнать о существовании вампиров, как сражение будет уже наполовину выиграно. Стоит человеку обрести цель жизни и веру, как он станет почти непобедим. Поэтому вампиры, возможно, служат для человека чем-то вроде прививки от собственного равнодушия и лени."
